Снова вошел Луций, а с ним Аскония, одетая, как взрослые женщины, в изящно подпоясанную тунику из мягкой шерсти. Ей дали подержать братишку, она взяла его неловко и в то же время – с боязливой осторожностью, как дорогую вещь; при этом прикусила губку и нахмурилась. Через несколько секунд девочка молча вернула ребенка женщинам, а Ливия, повинуясь неожиданному порыву, привстала и привлекла дочь к себе, без лишних слов выражая единение с существом, подчиненным той же самой – женской – судьбе.

– Твой отец говорит, когда мальчик немного подрастет, он оставит службу и сам займется воспитанием внука, – не без удовольствия сообщил Луций.

Ливия ничего не ответила. Ею овладела такая сумятица мыслей и чувств, что она поневоле выглядела подавленной и растерянной.

– Ты как будто не рада, – негромко произнес Луций, наклоняясь к ней. – Или просто устала?

– Да, – натянуто отвечала Ливия.

– Сейчас все уйдут, и ты отдохнешь.

– Присядь, – сказала женщина.

Он сел, и она молчала несколько минут, потом заговорила. Вообще-то Ливия хотела сказать это кому-то другому, но сейчас здесь не было человека более близкого, чем Луций, потому она обратилась к нему.

– Знаешь, теперь мне кажется, будто я уже сделала в жизни все, что могла, и стою у какого-то предела. Вам, мужчинам, проще. У вас всегда есть цель. А я? Я просто не знаю, как мне теперь жить.

Луций улыбнулся ее наивным словам. Он был благодушен, горд и полон надежд на будущее.

– Я тебя понимаю. Ты носила ребенка девять месяцев, а сегодня он появился на свет, и ты невольно испытываешь некую опустошенность. Что касается будущего, по-моему, тебе есть чем заняться. Станешь воспитывать детей, следить, как они растут. Разве это плохо? Все так живут. И ты не права насчет мужчин и женщин: наверное, вам тяжелее жить, но зато с вас меньше спрашивают.

– Люди, – сказала Ливия, – да и то далеко не все. Но только не боги. Боги со всех спрашивают одинаково.

В некоторой степени Ливия изменила свое мнение – в тот день, когда ее сын получил имя, и вся семья радостно праздновала это событие. Ребенка нарекли Луцием Асконием Ребиллом-младшим, принесли жертву богам и повесили на шею младенца золотую буллу – раскрывающийся медальон с амулетом, который мальчики носили до дня совершеннолетия.

Было тихо, потому гости сидели в летнем триклинии. Цвели деревья; огромное, ползущее на запад солнце окрашивало их густо-розовым, а свежий воздух казался океаном прозрачного золотого света. К своему удивлению, в этот тихий вечер Ливия испытывала то, что некогда испытывала в Афинах: никаких мыслей, только ощущения – воздуха, неба, листьев, цветов, самой жизни как чего-то радостного и непостижимо великого. Казалось, она поняла, почему ей было неуютно и горько в день рождения сына: так бывает всегда, когда совершен какой-то важный шаг и пройден четко обозначенный отрезок жизни.

И все-таки Ливия чувствовала: где-то совсем далеко, в глубине души нет ни спокойствия, ни радости, ни торжества. Что-то ушло навсегда, и она не была вольна над этим. Конечно, многое осталось – с нею будет аромат земли и цветов, запах дождя, свет солнца и луны, вкус вина и хлеба, острое и короткое, как укол иглы, ощущение счастья при звуках смеха детей и – некоторых воспоминаниях.

Она думала о своем и после пира, уединившись в перистиле с Юлией, Веллеей и другими женщинами из числа гостей. В это время мужчины продолжали пить вино в триклинии, перемежая извечные разговоры о политике забавными историями, рассуждениями о деньгах, женщинах и войне.

Прибывший из провинции Децим держался холодновато с отцом и сестрой, но зато, вопреки обыкновению, весьма охотно разговаривал с Луцием. Он изменился: исчезла стремительная легкость движений, яркость улыбки, блеск глаз. Но он был хорошо одет, на пальцах сверкали кольца – состоятельный, родовитый человек…

У них не было общих интересов, и они беседовали ни о чем.

– Теперь тебе нечего желать! – усмехнулся Децим. – Сын и дочь, почет и деньги. Да и попасть в сенат не составит труда.

– Вижу, ты тоже вполне доволен собой, – в тон ему отвечал Луций.

– Да, у нас не хуже, чем в Риме, а кое в Чем даже лучше: хорошее вино, прекрасный воздух, и рабыни красивее и здоровее тех, что предлагают римские лупанары. К тому же это бесплатно. Я свел знакомство с соседями; по праздникам встречаемся, пьем, играем в кости. Говорим о том, о чем говорите и вы, только с большей легкостью, потому что нас это не задевает так сильно. Ко всему можно приспособиться и обратить себе на пользу. Теперь в моей жизни все очень просто, чего не скажешь о тебе.

– О чем ты? – спокойно спросил Луций, поставив кубок на столик.

Децим долго глядел на его узкую белую руку с длинной ладонью и цепкими тонкими пальцами. Потом посмотрел в непроницаемо серые, как пасмурное небо, глаза собеседника, и ему стоило большого труда не отвести взгляд.

– О том, что Ливия все знает, – ответил он, пытаясь скрыть за небрежным тоном дрожь в голосе. – Помнишь, она приезжала ко мне несколько лет назад – первый и единственный раз? Вот тогда я ей и сказал.

Выражение глаз Луция не изменилось, но пальцы вернулись к кубку и стиснули его, а потом разжались.

– Что сказал?

– Что это ты донес на Гая Эмилия Лонга. Из ревности, из мелочной злобы. Она мне поверила – можешь не сомневаться. Но ты, полагаю, ничего об этом не знаешь? Как видишь, моя сестра далеко не так проста, как кажется.

Луций молчал, и было совершенно невозможно понять, что он чувствует, о чем думает, – напрасно Децим пытался уловить хоть какой-то признак растерянности, смущения или испуга. Наконец Луций Ребилл неторопливо поднялся с места и веско произнес:

– Если ты хотел испортить мне этот день, знай: у тебя ничего не получилось. Раз Ливия живет со мной, значит, она признает ценность такой жизни, разве не так?

– Она ведет свою собственную, отдельную жизнь, так было всегда. И, клянусь Юпитером, ты мало что об этом знаешь!

«А тебе какое дело?!» – хотел крикнуть Луций, но сдержался.

Они обменялись еще парой довольно колких фраз, потом Луций встал и ушел. Немного подумав, он отправился туда, где была Ливия, – она сидела в окружении женщин, с младенцем на руках. Она не видела мужа, и он долго смотрел на нее из-за колонны. Внезапно Ливия показалась ему далекой и чужой. Он думал, что их обоюдная непрестанная борьба с самими собой давно подошла к концу, но, оказалось, ошибался. Похоже, она не закончится никогда.

…Гай Эмилий не лгал Ливий. Он действительно научился понимать и ценить жизнь так, как не понимал и не ценил прежде. Было сложно сказать, что стало причиной перемен. Больше он не метался, не искал смысл жизни, просто – жил. Ему действительно нравилось читать с учениками Гомера, Демосфена, Геродота, Фукидида, Лисия, Исократа и Менандра;[32]а в свободное время он любил совершать одинокие прогулки к морю. Он долго шел по белой пыльной дороге и всякий раз испытывал ни с чем не сравнимое, незабываемое ощущение мгновенно рождавшегося безудержного восторга, когда оно вдруг открывалось перед ним – сине-зеленое у берегов и светло-лазоревое на горизонте. Гай не спеша поднимался наверх, присаживался на выступе скалы и глядел на мраморную пену волн, на оттеняющие синеву и спокойствие неба легчайшие облачка, далекие мысы, следил за воздушными потоками, за игрою света на склонах гор и всей душой ощущал текучесть времени и изменчивость мира. Единение безостановочного движения и неподвижности, незыблемости, вечности проявлялось в этих картинах так сильно, явственно и ярко, что захватывало дух. И Гай думал почти о том же, о чем думала Ливия, – что у него есть и всегда будет это, главное: аромат земли и цветов, запах дождя, солнце и ветер…